Блик радости
Нет ничего проще, чем убить солнечный зайчик. Человек раздражительный и скучный просто прихлопнет его тенью, как мухобойкой. Но это не охота. Настоящий охотник на солнечные зайчики ловит их живыми. Протяните руку. Если вы понравитесь зайчику, он сам прыгнет к вам на ладонь и заулыбается, запляшет от радости. Он будет с вами не долго, но эти несколько мгновений он будет ваш, и только ваш. Есть ли что-нибудь более непостоянное на свете? Но нет никого более верного.
Любите его — хотя бы минуту, секунду, всего один миг, - но любите по-настоящему.
Не пытайтесь удержать его, сжав пальцы — нет вернее способа его упустить.
Не говорите ничего: ваши слова — пустой звук. Улыбнитесь ему в ответ. Смейтесь вдвоем, как два счастливых дурака, и пусть другие думают, что вы сошли с ума. Им не понять — ведь они никогда не были солнечными охотниками.
Плачьте о нем, когда его больше не будет, но легко и не горько. Ведь призвание солнечного зайчика — родиться, улыбнуться, умереть…
И быть забытым.
Хабаровск, 2001
Осеннее
Девушка вышла на балкон. Обманчивая осенняя погода… Солнце ласковое как летом, но желтые листья, подхваченные порывистым ветром, танцуют в воздухе танец смерти. Ветер будто бы все еще теплый, а на самом деле уже несущий незримые семена холода, которые прорастут в душе и опутают тело ледяными нитями.
Она посмотрела туда, где между серыми стенами и золотистыми тополями был виден лоскут неба такой ослепительной синевы, что ее душе стало горько и светло. На мгновение она почувствовала, что мир вокруг полон тайн. Ей захотелось познать непознанное, и увидеть незримое, и услышать то, что слышат лишь избранные. Она почувствовала присутствие чего-то мистического, и это неповторимое ощущение вызвало в ее сердце такую боль, какую можно перенести, но нельзя забыть. А осознание того, что ей никогда не проникнуть в тайны мироздания, и что жизнь ее будет обыкновенной и размеренной, вызвало слезы — жгучие и легкие, которые высохли через мгновение.
Игривая девчонка осень бросила ей в лицо горсть золотых монет, а ветер толкнул ее обратно в комнату.
"Ну, нет, — сказала она ветру, и осени, и небу, и солнцу, и листьям, — вам не удастся спрятать от меня вашу тайну!"
Схватив ветер за гриву, она прыгнула на его широкую спину. Ветер взмахнул крыльями и вознес ее высоко-высоко. Сердце бешено стучало, сладкая боль становилась все сильнее. Закатное солнце будто кровью окрасило город. С востока надвигалась несущая холод темнофиолетовая полоса. Звезды бесстрастно и свысока взирали на суетливый человеческий мирок. Девушке становилось страшно. Ветер нес ее к тому, что ей не полагалось знать, потому что было слишком рано. Она пыталась взять то, что ей не принадлежало, что находилось за границей ведомого, и потому было мучительно и ужасно.
Она искала тайну.
И когда она увидела то, что искала и устремилась к этому, измученное тоской сердце разорвалось, чтобы не связывать ее с прошлым.
Но она нашла его.
Свое счастье.
Октябрь, 1996 г.
Букашечки
Петр Иванович был милейший человек. И профессия у него была безобидная — дезинсектор. Подходил он к этому делу с душой, и даже прослушал университетский курс энтомологии. В соседней квартире жил полубезумный доцент-энтомолог — дважды в неделю он репетировал лекции. Поначалу до Петра Ивановича доносилось лишь невнятное "бу-бу-бу", но постепенно лектор распалялся, и тогда Петр Иванович выключал телевизор и слушал через стенку интереснейшие факты из жизни двукрылых, восьминогих, шестиглазых существ, которых он ежедневно истреблял тысячами, и о которых не ведал ничего.
Глаза его широко раскрывались, но видел он перед собой не потертый ковер, не продавленные, битые молью (парадокс человечества — сапожник без сапог, зато дезинсектор с молью), кресла, и даже не огромный раскидистый куст в кадке — теща подарила его еще до гибели Ниночки, и с тех пор он рос и рос безо всякого ухода, будто тянул соки из самого Петра Ивановича. Не это, а чудесный и загадочный мир открывался ему. Так, будто бы прямо пред собой видел он австралийского птицееда. Мохнатый паучище внушал благоговейный трепет, и Петр Иванович удивлялся тому, что каждый день он умерщвлял дальних родичей этого великолепного хищника, и даже не представлял себе, к сколь древнему и почтенному семейству они принадлежат. Мысленно препарируя вслед за лектором гигантского мадагаскарского таракана, Петр Иванович вздрагивал и вздыхал от мысли, что — Слава Богу! — домашние тараканы хоть и не самые приятные соседи, но, по крайней мере, размерами не вышли, а каково было бы дезинсектору, если бы каждый таракан был размером с небольшую черепаху?!
Ночами Петр Иванович смотрел удивительные сны. Каждый сон был в высшей степени познавательным, и по сути представлял собой научный фильм — цветной, и даже со звуком. Право, Петр Иванович не видел цветных снов с девяти лет — с тех пор как в последний раз напустил ночью лужу, и ему приснилось, что он водолаз.
По утрам Петр Иванович вставал с неохотой: очень уж рано начинался рабочий день. В полвосьмого нужно было уже быть в конторе: взять задание, регистрационный журнал и еще всякие бланки, получить форму, яды и обязательную инструкцию ПХО по оказанию первой помощи. Служебный фургон развозил дезинсекторов по объектам. В больших зданиях — торговых домах, крытых рынках, дворцах культуры работали группами. Петр Иванович больше любил работать один. Зная эту его маленькую особенность, его и отправляли часто одного — в музеи, небольшие учреждения и по частным вызовам.
Петр Иванович слыл человеком несклочным, чуть "не от мира сего" и до крайности наивным. Его не любили и не уважали из-за его бесхребетности. Однако и раздражения он особого не вызывал. Чаще всего его просто не замечали. Оставшись один, по молодости он некогда вздыхал, оттого что вечно он-де остается в стороне от всего, и никуда его не позовут друзья-приятели — их у него не было — и Клавдия Федоровна не взглянет ласково, как глядит порой на Сашку-зубоскала, норовящего ее ущипнуть незаметно; и красивая Анжела из сорок второй не поздоровается с теплой улыбкой, а опять только небрежно процедит тяжелое "здрасть". Однако с годами его тихое отшельничество перестало быть ему в тягость, и теперь он уже и не думал, что может быть как-то по-другому.
Петр Иванович не знал, что внешне он мог бы быть интересен, и даже красив, если бы не этот беспомощный взгляд, за который сослуживцы его прозвали "Букашечкой". Никто и не догадывался, что был он раньше совсем другим человеком, и во взгляде читались уверенность в себе и оптимизм. Он женился в двадцать лет. Ниночке не было еще восемнадцати, и теща Вера Андреевна плакала на свадьбе, которой не хотела. Лучшего желала она для единственной дочери, но девчонку угораздило влюбиться в студента-фармацевта - да так, что на глазах начала худеть, и чуть не провалила выпускные экзамены, и в конце концов решилась уж было бежать из дому, да мать застала ее посреди ночи с чемоданом. Вера Андреевна тогда зарыдала так, что Ниночка тоже не выдержала и, рыдая и каясь, они просидели на диванчике до рассвета, а утром мать благословила неразумную на этот нелепый, торопливый брак.
Их семейная жизнь вначале была удивительно удачной. "Тихое счастье" — так называли их родственники и знакомые. В их доме не было места страстям — неистовым желаниям, ссорам, сценам ревности. Повысить голос на Ниночку было бы все равно что ударить ее. Она была такая тихая, верная, добрая и красивая, что у Петра Ивановича сжималось горло, когда он смотрел на нее. Любили ли они друг друга? Петр Иванович часто задавался вопросом, может ли, например, правая рука любить левую, или печень любить почку — они были одним целым, вот и все.
Тихое счастье длилось чуть более десяти лет. Однажды, после нескольких лет безуспешного лечения втайне от мужа, Ниночка призналась, что никогда не сможет родить, скрыв при этом, что очень больна. Петр Иванович принял этот удар с мужеством таким же тихим, как вся их совместная жизнь. Как мог, старался он отвлечь Ниночку от тягостных мыслей, убедить, что любит, что все равно, жить-то надо, но выходило как-то неуклюже. Ниночке казалось, что говорит он это неискренне, что думает как раз наоборот, что она ему в тягость, и они никогда не будут счастливы без детей. Она плакала ночами. Он видел утром ее припухшие губы и темные круги под усталыми глазами и страдал от бессилия, от невозможности помочь любимому существу. Она была так молода — двадцать девять лет — и ее горе казалось непосильной ношей для хрупких, все еще совсем девичьих плеч. А через пять лет она умерла. Петр Иванович тогда сам чуть не умер. Он бы умер непременно, если бы не Вера Андреевна. Как ни было ей тяжело, она взвалила на себя ответственность за того, кого любила Ниночка. Она стирала, готовила, берегла в доме уют. Петр Иванович ел, не ощущая вкуса, ложился спать, не чувствуя усталости, и вставал, не отдохнув.
Из-за постоянных хлопот о Петре Ивановиче Вера Андреевна отказывала в ласке и внимании собственному мужу — и он стал пить, а после частенько ее колотил. По этой причине, едва Петр Иванович оправился от пережитого настолько, что перестал наливать кофе мимо чашки, Вера Андреевна его покинула. Она ушла из его жизни бесшумно, на цыпочках, не попрощавшись, унеся с собой аромат крыжовенного варенья и домашних пирожков с капустой.
Петр Иванович не придал этому значения: ему было все равно, как жить. Фармацевтом он больше быть не мог: боялся допустить фатальную неточность, отравить больного. И он стал дезинсектором.
Под ногами — крахмальный хруст. Забавно… Вроде вода, а хрустит-скрипит по-крахмальи. Вода, которая непохожа на воду — злая, колкая и холодная. Шагать приходится быстро. Хорошо, что сердце человечье, теплое — был бы тараканом, давно бы умер.
Петр Иванович торопился ранним зимним вечером домой. У подъезда бабуськи обсуждали "фулюганов", которые "стенки зажигалками коптять". Когда Петр Иванович проходил мимо, они примолкли, а у него перед глазами вдруг промелькнула странная картина: четыре бабки в коконах из паутины таращат мертвые глаза и жутко раскачиваются в ожидании неведомого. Тут Петр Иванович отчего-то улыбнулся. Вместо улыбки получился плотоядный оскал — до того ужаснаводящий, что покуда были слышны шаги Петра Ивановича на лестнице, бабки (кроме одной — та была политически грамотная) истово крестились.
Когда Петр Иванович зашел в прихожую, оскал сошел с его лица и неловко поковылял к двери. Петр Иванович рассеянно выпустил его и защелкнул замок. Через минуту в подъезде раздались какие-то нелепые звуки — видимо, оскал не ушел незамеченным. Петр Иванович хмыкнул с видимым удовлетворением и налил себе тягуче-сладкого горячего чаю. Отхлебнул, и тут заметил, что забыл переодеться в домашнее. Разделся. Решил искупаться перед ужином — налил полную ванну теплой воды с ароматной пенкой, блаженно погрузился в нее, и внезапно с ужасом осознал, что у него намокли крылья. Он физически ощущал их металлическую тяжесть. Не помня себя, он пружиной взвился в воздух и, выскочив из воды, принялся внимательно изучать блестящую мокрую спину в зеркале. Два огромных сморщенных полупрозрачных крыла переливались всеми цветами радуги…Так Петр Иванович сошел с ума.
Он и в безумии был спокоен и беззвучен. Только его лицо стало озаряться детской радостью, когда он вспоминал о своем шуршащем богатстве, спрятанном под одеждой от посторонних глаз. Петр Иванович никому не рассказывал об этом чуде, и, в общем, мог бы себе так жить и жить, и никто не знал бы о его помешательстве, если бы не появилась в нашем рассказе Ида Романовна.
Как и в какой момент она вышла из сизого марева его извечной дремоты, он не помнил. Странным образом казалось, что она всегда была рядом, что она — это и Ниночка, и Вера Андреевна, и Петра Ивановича мама, но и что-то кроме всего этого умещалось в ней. Была она настоящей загадкой.
Странно. Живу как во сне. Не существует ничего, кроме неба, солнца, облаков и чего-то неведомого еще, что придает всему горько-сладкий вкус алоэ с медом. Приходят удивительные образы, невероятные видения - позолоченные слезы, хрустальные деревья, черное солнце…
Выходя на улицу, дышу так, будто завтра не увижу уже ни неба, ни солнца, ни этих осенних деревьев. Каждый вдох — последний. Ощущение потусторонности. Жизнь — роман Стивена Кинга. Летнее солнце, черная туча, деревья, будто Ван Гогом писанные и… снег.
От каждого порыва ветра ждешь, что он унесет тебя в неведомое Нечто. Вместе с этим чувствуешь себя смертельно уставшей. Иногда — сломленной. Иногда — мертвой. Эйфория под открытым небом и депрессия в четырех стенах.
Дико.
Сладко.
Больно.
Запредельно.
Нет в человеческом языке слов, чтобы выразить.
Не достичь мне Нирваны:
Не дано и не хочется,
И пока еще нравится мне мое положение.
Мне щекотно и странно:
Клопы одиночества
Делят душу в сотворчестве
С пауками сомнений.
Море — смеялось.
Чайки — плакали.
А я молча кричала
От бестелесной муки —
Одиночества.
Так сходила с ума Ида Романовна…
Паук плетет паутину. Ее рвут все, кому не лень: ветер, падающие листья, крупные жуки, грибники. Как он был разочарован, когда порвали первую паутину! Ничего, привык. Он не сердится. Он знает: чтобы разорвать паутину, много ума не надо… А ты попробуй ее почини!
В паутину врезались сослепу две бабочки. Они прилипли плашмя, всей поверхностью крыльев, и их судорожные движения походили на предсмертный стон.
Паук тихо ждал, пока они не перестали дергать силок. Потом он проворно побежал по клейким ниточкам, чтобы умертвить и переварить глупую жертву. Однако мотыльки единым усилием, как сговорившись, рванули свои предательски ослабшие крылышки и как два волшебных цветка устремились в небо.
Голодное Время, зло перебирая мохнатыми лапками, перебралось в центр паутины.
Петр Иванович и Ида Романовна кружили все выше, и выше, и выше, пока совсем не затерялись в самой середине красного неба.
А Клавдия Федоровна, и Анжела из сорок второй, и Сашка-зубоскал, и бабки у подъезда дружно сделали вид, что и не видели ничего такого — ведь этого не может быть, а значит и не было…Ведь случается только то, во что веришь.
Хабаровск, 2001
